Март 2016, Москва — октябрь 2023, Тбилиси
Как всякий почтенный купеческий город, Нечаев мог похвастаться не только своим благосостоянием, но и историческим наследием. Хотя древнейшие сооружения не дошли до наших дней, любознательные путешественники заезжали посмотреть на уникальную кладку северной стены Троицкой церкви — единственной, не обрушившейся сразу после возведения, потому что обычные кирпичи при строительстве чередовались с прессованным кизяком. Если вы полагаете, что хитроумный подрядчик поступил так для удешевления работ, то ошибаетесь, поскольку чего-чего, а глины в Нечаеве всегда было предостаточно, зато навоз пришлось везти за тридевять земель.
Любители архитектуры, усладив дух лицезрением той самой стены, отправлялись насытить и тело в ближайшее заведение с вывеской «Пирожонная», обнаруживая, что ошибки в названии нет, а кормят там и впрямь пирожными. Затем они покупали у заждавшейся их торговки бублик, чтобы не голодать в дороге, и свистульку, чтобы не скучать в пути, после чего покидали Нечаев навсегда.
И невдомёк было многим, что на выезде из города есть не менее достойный внимания объект, а именно руины кремля, разрушенного по ошибке царёвым войском Михаила Фёдоровича, так как крепость приняли впотьмах за оплот неприятеля.
Твердыня много лет была предметом тяжбы между военным ведомством и музейным управлением империи: первое не хотело отдавать оборонительное сооружение, а второе не больно-то стремилось его заполучить. Так что нечаевский кремль находился по-прежнему под охраной царской армии, а точнее — под надзором деда Николая Григорьевича.
Обитал дед тут же в убогом домишке. Помимо служебного жилища в его распоряжении имелось ещё и поле, которое весной заливала река Истома. Земли всего-то и был клочок, но зато капуста урождалась такая, что можно было битый час плутать среди кочанов, так и не найдя выхода. Как-то раз там даже скрывался беглый каторжник; только под зиму его и поймали.
Однажды Николай Григорьевич отправился на рынок за снедью. Накупив припасов у знакомой торговки Аграфены, он взвалил мешок на спину… крякнул, охнул и уронил его на землю.
— Господи, Коля! — всполошилась торговка.
На её крик отозвались охами да ахами за другими прилавками, и вскоре деда, хватающегося за поясницу, обступили сочувствующие.
— Свёклой надо натереть, варёной свёклой, — твердил хозяин скобяной лавки.
— Ты бы ещё на гвоздях предложил полежать, — прохрипел Николай Григорьевич.
— А это тоже очень хороший способ! — обрадовался непрошеный советчик.
— Сгинь с глаз долой, ирод!
— Что ж ты, Коля, тяжести-то такие поднимаешь? — не унималась Аграфена.
— И кто всё это за меня потащит, а? Всю жизнь при крепости, детей нет. Эх! кабы не один был…
И, право слово, лучше бы Николай Григорьевич такими подробностями биографии не разбрасывался, потому что среди честного народа была одна очень внимательная слушательница.
В общем, дед кое-как, с грехом пополам, добрался до дома, и, когда спину поотпустило, пошёл на осмотр своих владений: сперва убедился в неприкосновенности руин, а затем двинулся на капустное поле.
Тропы хорошо знакомые, не первый год хоженые: прямо, направо, прямо, налево… и вдруг Николай Григорьевич свернул не туда. Хотел пойти назад — нет больше той дороги! А уже смеркаться стало и моросить; того и гляди, заночевать придётся под открытым небом… Испугался дед, побежал куда глаза глядят, и очутился на незнакомой поляне. Там он осмотрелся и обомлел: на земле лежит огромный капустный лист, а на нём голая баба. Женщина в теле, как у Рубенса, а лицом ну точь-в-точь с картин Кустодиева.
— Чур меня, чур! — замахал руками дед.
А Софронья захохотала:
— Здравствуйте, Николай Григорьевич! Какая погода-то, а? А я вот лежу, загораю… — она сделала паузу. — Вас жду.
— Меня?!
— Кого же ещё?
— Да мало ли… А зачем ждёте?
— Как же, вы сегодня изволили желание загадать.
— Какое ещё желание?
— Полноте, Николай Григорьевич, у вас спина больная, а не голова.
— Это верно, но, хоть убей, не понимаю, о чём речь-то?
— Про ребёнка вы говорили, помните?
— Помню.
— Вот дитя перед вами.
Дед вытаращился на обнажённую колдунью. Повисло неловкое молчание.
— Ах, боже мой, вы меня разочаровываете, — сказала Софронья и указала на другой капустный лист. Там был спящий младенец, немного беловатый, но в остальном, кажется, вполне здоровый.
— Забирайте его себе, Николай Григорьевич — будет вам отрада на старости лет.
Дед с опаской поднял ребёнка, боясь разбудить.
— А… это… ваш, что ли?
— Ха-ха-ха, ничего смешнее не слышала! Капустный он.
— Какой-какой?
— Капустный. Ваней звать.
— И что же мне с ним делать?
— Как что? Растить, холить и лелеять, кормить-поить и беречь как зеницу ока.
— Но…
— Какие могут быть «но», когда беспомощное живое существо нуждается в вашем уходе?
С этими словами Софронья небрежно махнула рукой, и ноги против воли понесли Николая Григорьевича домой.
Ваню он положил спать на печи, а сам устроился на лавке. Дед, конечно, хотел сделать как лучше, но наутро оказалось, что от младенца несёт так, будто он всю ночь квасился. Николай Григорьевич перепугался и побежал к Аграфене. Та выслушала историю чудесного обретения ребёнка, мгновенно узнала по описанию Софронью и лишь покачала головой… А совет дала следующий: если ребёнок капустный, на печи ему делать нечего — сопреет, так что хранить его надо в сухом прохладном месте.
Дед не нашёл ничего лучшего, чем отнести Ваню в подвал, и тот быстро пошёл на поправку. Есть, правда, соглашался только ил с родного капустного поля, но это было даже к лучшему, так как лишних денег у Николая Григорьевича не водилось. Здоровое питание привело к ожидаемому результату: ребёнок стал расти не по дням, а по часам и скоро сделался деду помощником, заботясь об огороде самостоятельно.
Кроме того, Ваня был смышлён и любознателен. Он непременно хотел знать, а почему капуста хорошо растёт, а откуда ил на поле берётся, а почему река разливается, а почему лёд по весне тает, а почему солнце жарко греет… В общем, дед вскоре понял, что внука неотлучно держать при себе невозможно, и записал его в школу.
Капустный ребёнок за неделю-другую нагнал сверстников. Арифметика давалась ему играючи, остальные предметы тоже не вызывали затруднений и лишь с правописанием было не всё в порядке, потому что Ваня оказался левшой.
В целом он был обычным ребёнком — дружил с ребятами в школе и на улице, помогал дома по хозяйству и прилежно учился. Здоровьем отличался крепким; разве что, когда у всех нормальных детей были вши, у Вани на голове завелись слизни, и Николай Григорьевич целую неделю посыпал ему голову золой.
Как-то раз занятия давно кончились, а Ваня всё не возвращался. Почуяв неладное, дед пошёл искать внука и нашёл его на соседней улице — зарёванного Ваню флегматично, лист за листом, жевала коза Дунька.
— Ах ты, такая-сякая! — ринулся дед на подмогу и прогнал злодейку-козу.
— Что ж ты не убежал от неё, а, Ванюш?
— Да как от неё убежишь? — вздохнул тот. — У неё четыре ноги и рога…
— Вот именно: две-то ноги переставлять проще! Ты в другой раз, коли Дуньку или ещё какую скотину увидишь, обходи стороной, ладно?
— Ладно, — шмыгнул Ваня.
Так шло время. Капустный ребёнок подрос и окончил школу с отличным аттестатом, стал опорой дряхлеющему Николаю Григорьевичу и всё чаще вместо деда сторожил нечаевский кремль.
Беда пришла на шестнадцатый год. Ваня вернулся домой и застал Николая Григорьевича на печи с какой-то бумагой в руках.
— Гляди, Ванюша, приказ прислали. Война.
— Как это? С кем?
— Да тут и не разобрать, название такое мудрёное… Государю всяко виднее.
— А что от тебя нужно?
— Собрать всю капусту и послать на фронт. Ты посрезай пока кочаны, хорошо? А с утра мы их на Сырую площадь отвезём.
— Да, конечно. Ты отдыхай, дед, совсем плохо выглядишь.
— Старость не радость. Прилягу, пожалуй. А! — вспомнил он. — Пойди потом с товарищами попрощайся…
— Почему?
— Ну как же, — удивился Николай Григорьевич, — ведь тут сказано «собрать всю капусту, большую и малую, и доставить к месту сбора. Подпись: недопереподполковник Монощук Столяров».
— И ты отдашь меня?
— Что поделать, приказ есть приказ.
— Понимаю, — тихо произнёс Ваня, — ты человек подневольный…
На следующий день Николай Григорьевич с Ваней прибыли на Сырую площадь пораньше, почти затемно, чтобы избежать столпотворения. В центре площади стояла телега, а около неё курил трубку равнодушный ко всему солдат. Дед поздоровался с ним и спросил:
— Далеко ехать-то?
— Недели две будет.
— А капуста-то не испортится?
— Не, мы её в бочки закатаем.
— Так-то она лучше хранится, — с важностью покивал Николай Григорьевич и стал в четыре руки с Ваней грузить свой урожай.
Когда всё было готово, он крепко обнял внука, так что тот захрустел, и, сдерживая слёзы, сказал:
— Вот и пора прощаться, Ванюша… Я своё послужил, теперь твоя очередь. Прощай и не поминай лихом.
Дед поднял Ваню и посадил рядом с кочанами. Солдат возмутился:
— Не положено, уберите внука!
— Да это же капуста…
— Вы мне, дедушка, зубы не заговаривайте! Родственников возить на казённой телеге возбраняется!
— Да это же не то чтобы… то есть внук, конечно, внук. Но он же капуста.
— И что?
— Так в приказе ведь чёрным по белому: «всю капусту, большую и малую…»
— Знаю, знаю. Но ежели он член семьи…
Дед его перебил:
— Вы послушайте старого человека: приказы — штука такая, с ними не надо спорить. Там, — показал он пальцем в пасмурное небо, — лучше нашего знают.
— Ну, как хотите. Мне-то всё равно, сколько кочанов будет.
Солдат плюнул в невысыхающую лужу, взял под уздцы кобылу, и телега двинулась. Николай Григорьевич стоял и провожал взглядом Ваню, покуда было видно.
Вдруг невесть каким образом возле деда возникла Софронья:
— Здравствуйте, Николай Григорьевич! Что, решили внука под нож? Али надоел?
— Почему это?
— А как, по-вашему, капусту заквашивают?
— Да знаю я, что её рубят. Но почему надоел-то? Родной совсем стал, столько лет вместе…
— И зачем тогда отдавали?
— Ну, так приказ…
Дед ещё раз посмотрел вслед телеге, вытер рукавом слёзы и побрёл сторожить нечаевский кремль.