Январь 2020, Москва — Юар и Грузия, 2023
В тот день стемнело раньше срока. Застучали в окна первые крупные капли, а спустя мгновение тучи как прорвало, и на город обрушился небывалой силы ливень. С криками и охами люди прятались под любыми навесами и давили там друг другу ноги, но выносили это безропотно, не почитая в тесноте за обиду.
Григорий нырнул за неимением лучшего укрытия в роскошный куст сирени — такой густой, что вода не проникала сюда, — и остолбенел, увидев в полумраке Софронью. Она сидела со скучающим видом на скамейке и томно обмахивалась веером. При виде лавочника колдунья принялась совершать рукой пассы столь замысловатые, что у мужчины перехватило дыхание.
— Что же вы не садитесь, Григорий Данилович? — проворковала Софронья, указывая рукой на место против себя.
— Премного… — промямлил лавочник и опустился на скамью.
— Ах, что за погода! Душа так и поёт и просится вон из чресел!
— Откуда? — только и смог выдавить Григорий, уставившись на то, что называлось неизвестным ему словом «декольте».
Вместо ответа Софронья подскочила, закружилась в воздухе, как лист на ветру, и плавно приземлилась на колени мужчине. Она кокетливо провела своему избраннику по носу веером и прошептала на ухо что-то неслышимое, отчего сердце его забилось чаще.
— Софронья…
— О, вы и имя моё знаете!
— Да кто ж его не знает-то…
— Как же, есть такие люди. Давеча один чиновник приезжал из столицы, так ему меня не представили, и пришлось бедняжке выкручиваться, юлить и лебезить самым бессовестным образом.
Надо заметить, что несчастный был в городе проездом и намерения общаться с Софроньей не имел вовсе, тем более близко, однако каким-то неосторожным замечанием возбудил в колдунье интерес, и «проездом» затянулось на две недели. В итоге чиновник позорно бежал под покровом ночи, поклявшись впредь к Нечаеву не приближаться.
— Но мне твоё имя известно. Голубушка, — добавил осмелевший лавочник.
— Ах, Григорий Данилович, вы меня смущаете.
— А как вы-то меня… чаровница!
Поцелуй, которым наградила лавочника Софронья, потонул в раскате грома и подействовал на него как удар молнии.
Гроза давно закончилась, когда мужчина, воровато оглядываясь, вылез из цветущего куста и побрёл к себе домой, где была давно не милая его сердцу Люба. Он посмотрел на неё угрюмее, чем всегда, был молчаливее обыкновенного и ушёл спать раньше заведённого.
А на другой день в условленное время Григорий снова изнывал у зарослей сирени и ждал позволения войти в полные страсти сумерки. Наконец из листвы показалась рука колдуньи, вся в перстнях с топазами, и поманила лавочника. Он, не помня ног, поплыл в море благоуханий, забыв всё на свете.
Так они и встречались изо дня в день в своём ненадёжном укрытии. Тайну их случайно раскрыл соседский мальчишка и рассказал об увиденном няньке. Та поделилась с прачкой, которая сообщила кухарке в каменном доме на Гончарной улице, а оттуда весть разнесли по всей округе.
Один Григорий ничего не подозревал и насмешек по наивности не понимал. Люба встречала его немым укором и молча же сносила мужнин крик, чем только больше выводила супруга из себя. Он не находил покоя ни в лавке, ни на улице и лишь в объятиях колдуньи, которая не задавала лишних вопросов, обретал спасение и утешение. Дошло до того, что однажды он повёл такой разговор:
— Софронья, вы…
— Не выкай мне, Григорий Данилович! Что я тебе, чужая?
— Ты, Софронья…
— И не тыкайте! Жена я вам, что ли?
— Да об том и хотел поговорить.
— О жене? Как это скучно… И что же, хороша она, а? Али профиль у неё моего изящней? Или, быть может, кожа белее? Да неужто губы у неё алее, чем у меня? А?
Лавочник не ожидал подобных упрёков и не мог ничего сказать.
Софронья, впрочем, знала ответы на свои вопросы — жена Григория была у неё накануне:
— Здравствуйте, Софронья.
— Проходите, Любовь Васильевна, и садитесь. Не изволите чаю? С пряниками… Впрочем, вижу, вам не́любо моё гостеприимство, вы ведь не за тем пришли. Что ж, говорите, как есть.
И, так и не пропустив жену лавочника дальше входной двери, колдунья умолкла.
— Я пришла просить тебя… Не погуби! Что хочешь сделаю, душу, если надо, заложу…
— Трагический монолог, знаете, у вас нескладно выходит: то «не погуби», то с душой готовы расстаться. Вы уж определитесь, пожалуйста, а то одна неясность, — заметила вполголоса колдунья.
— Пожалей! Красоты твоей у меня нет, родных никого не осталось, один Григорий в целом свете и был, да опостылела я ему. А ты… разлучница!
Софронью, похоже, оскорбление нимало не задело, и она ответила как ни в чём не бывало:
— И что же, дескать, из-за меня ты ему надоела? Я ничего в муже твоём не будила.
Люба, казалось, даже не услышала её ответа и продолжала говорить:
— Он прогнать грозился… А куда мне податься, скажи? Верни мне его, верни Григория!
— Опять ты меня путаешь. Так «верни» или «куда податься»? Ежели податься, то могу дать адресок, ну а коли вернуть прикажешь, так это другой разговор.
Люба мелко дрожала и смотрела на колдунью дикими глазами:
— Отдай, отдай его!
Софронья задумчиво хмыкнула, подумав о чём-то своём, и внезапно сменила гнев на милость:
— Хорошо, будет тебе любовный напиток… Ты ведь узна́ешь моё снадобье?
— Конечно, конечно. О, спасительница!
Зелья Софроньи поставлялись всегда в фирменном пузырьке с лиловой этикеткой и никогда не передавались из рук в руки — заказчик сам находил их вдруг на каком-то видном месте.
— Только скажи мне, — прервала Софронья рассыпающуюся в благодарностях жену Григория, — не кажется ли тебе, что любовный напиток — это последняя подлость?
Люба посмотрела на колдунью с непониманием, потом на лице её проявилось презрение, и она как-то зло ответила:
— Нет, конечно!
Софронья усмехнулась, пожелала Любови доброго здравия, захлопнула дверь и пошла есть пряники.
Теперь же, спустя сутки, колдунья ждала, что скажет ей Григорий.
— Софроньюшка, красавица, ты бесподобна. Куда ей до тебя! Я только хотел попросить…
— И почему же это людям всегда от меня что-нибудь нужно? — удивилась Софронья. — Но так и быть, послушаем, Григорий Данилович, чего ты желаешь. Как знать, может, я помогу тебе.
— Ты, Софронья… — он замялся. — О тебе всякое говорят. Не знаю уж, что правда, что выдумка, но нет ли какого средства…
— О, этого в мире предостаточно! — перебила его колдунья. — А что именно тебе нужно, красавец мой ненаглядный?
Аромат сирени кружил лавочнику голову, и он с трудом подбирал слова.
— Да вот такое бы средство, знаешь, чтобы… ну…
— Чтобы что? Давай без загадок, Григорий! Я многое могу, даже то, чего обо мне не говорят, но ты уж… ты говори без утайки.
— Нет ли средства… от неё? Совсем меня загрызла, житья не даёт.
— Неужели ты, дурья башка, рассказал о нас жене? И этого человека я считала достаточно зрелым, чтобы беседовать о глубинных тайнах мироздания!
— Да, что ты, что ты, я бы и во сне не обмолвился.
— Что же она тогда тебя изводит?
— Не знаю, но она смотрит, смотрит, и до того тошно, что…
— Что? — хищно спросила Софронья.
— Что глаза б мои на неё не смотрели.
Колдунья рассмеялась:
— Да ты совсем ошалел, Григорий. Зрение-то тебе ещё пригодится, не век же в кустах сидеть, а? Такого зелья я тебе не дам, и не проси!
— Да не о том речь-то!
— А о чём же? — изумилась колдунья.
— Яду! Яду ей хочу подмешать! Довольна?!
— Не кричи: могут и услышать, — равнодушно сказала Софронья.
— Так что, дашь?
— Я, Григорий Данилович, — сказала колдунья, приближаясь к губам лавочника, — такого с собой не ношу, но ты найдёшь напиток, как положено…
— Спасибо, радость моя, спасибо, век не забуду. Уж не взыщи, что я как на иголках сегодня, ты ведь понимаешь…
— Где уж мне! Моё дело недалёкое.
И Софронья поцеловала его — зыбко, неуловимо, и исчезла, как будто не было её никогда. Григорий остался сидеть в оцепенении.
Через некоторое время сквозь листву сиреневого укрытия впервые просочилась капля и упала на нос лавочнику. Он вздрогнул, поёжился и пошёл домой окольными тропами, оттягивая момент встречи с женой.
А Софронья же, вернувшись к себе, заварила чаю и провела вечер за чтением, пока часы не пробили известный ей час. Тогда колдунья вышла на улицу и вскоре была у дома Григория. Она поднялась к окну и заглянула в комнату.
Лавочник, бледный как смерть, держал на раскрытой ладони выбитый зуб, а жена его с окровавленным лицом лежала бездыханная у стены.
— Что, Григорий Данилович, доволен?
Он дёрнулся и в страхе посмотрел на Софронью, не сразу узнав её.
— А, это ты.
— Да, это я. Что натворил? — кивнула Софронья в сторону Любы.
— Прихожу я домой, а на столе твоё зелье. Она его тоже увидела и просто взбесилась! Начала кричать «Пей его, пей его!» Странно, правда?
— Странно, — подтвердила колдунья.
— Еле отнял. Она пить не хотела, пришлось силой… Как же теперь поступить, а?
— Не моё дело, Григорий Данилович.
— Как не твоё? Если придут да повяжут, я на тебя скажу, слышишь?
Софронья рассмеялась:
— А я отопрусь. Мало ли таких бутылочек в городе? Да и взгляни на себя: зверем на людей смотришь, лицо жене разбил… Кто тебе поверит?
Мужик зарыдал:
— Что мне теперь? Куда податься? Спаси меня, слышишь!
Колдунья ответила:
— Не спасти мне тебя, Григорий… Знаешь, выпил бы ты вторую половину — и дело с концом.
Лавочник взял со стола склянку с ужасно прозрачной жидкостью, несколько раз порывался впиться в неё губами, но не решался.
— Ну же, смелее! — сказала Софронья.
Григорий посмотрел на неё с ненавистью, потом на тело жены, залпом проглотил остатки жидкости и от нервного напряжения лишился чувств.
Колдунья подняла с пола пузырёк, в котором послала супругам самую обыкновенную дождевую воду, и выбитый зуб; спрятала и то, и другое в карман, бросила прощальный взгляд на Любу, которая уже начала шевелиться, и на Григория, который тоже должен был скоро очнуться, после чего выскочила в окно и отправилась восвояси.
Софронья тихо шла по ночным улицам, ступая прямо по лужам, и с грустью вспоминала первую встречу в кустах — как это было недавно, но будто в прошлом веке! Наверное, именно в такие дни, как этот, всё и должно кончаться?
Сирень уже отцветала. Моросило.